Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Традиция Феодосия Печерского имела продолжение и развитие вплоть до рубежа XV‑XVI вв. Достаточно назвать имена Сергия Радонежского, Епифания Премудрого, Нила Сорского и его последователей и учеников, старца Артемия, Вассиана Патрикеева. Кстати заметить, что все позднейшие представители этого направления прибегали в своих сочинениях к обильному цитированию Нового Завета, как это делал в свое время и Феодосий Печерский. Напротив, их противники щедро обращались к текстам Ветхого Завета. Здесь нельзя не вспомнить еще раз «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона. Нам предстоит полемика с некоторыми нашими современниками–исследователями по вопросам о значении мистических мотивов и так называемого Православном Возрождении, то есть о значении в творчестве его представителей мотивов исихазма и паламизма[233].

Воспроизведу слова профессора русской литературы, моего учителя, Николая Павловича Сидорова, из долгих и дорогих для меня собеседований на тему о роли мистицизма вообще, и исихазма в частности в русской общественной мысли (1946—1947 гг.): «Мистический исихазм чужд русскому духу» (вспоминаются слова Феодосия Печерского о мистицизме как редком цветке в русской духовной жизни)[234].

Как маятник — от благодати к закону и от закона к благодати — колеблется и движется в зависимости от общемировоззренческой и собственно церковной позиции ее представителей. Ведь и Иосиф Волоцкий стал святым несмотря на его воинствующее законничество.

Приведенные выдержки из исследования Федотова представляют собой его кратчайшую аннотацию и заведомо обедняют его труд, изобилующий фактами, наблюдениями, рассуждениями, восстанавливающими в подлинном масштабе мир русской святости в древний и средневековый периоды в его кенотипи- ческом варианте, не единственном уже и в те века, но культуру духа эпохи характеризующем и превалирующем. Нам хотелось бы, чтобы читатель со всем возможным вниманием отнесся к сведенному нами в несколько пунктов содержанию труда Федотова. В них не только раскрыт образ кенотипически верующего, мыслящего и действующего святого, но вместе с тем и глубокие — история покажет, что и неизгладимые — черты характера русского человека, его национального менталитета. Они, эти черты, столь глубоки и устойчивы не без того, что закладывались много веков назад и веками же культивировались на разных путях культурного влияния.

Здесь весьма уместно обратиться к теме «крестьяне и святые». На каком бы уровне ни происходило это общение, на каких бы сугубо житейских вопросах ни замыкалось, в реальности существовала не только «буква общения», будто и исчерпывающая всю суть дела, но и незримый и оттого не теряющий в силе дух общения. Круг «крестьяне и святые» вписывался в дух эпохи, охватывавший средневековую Русь и унаследованный в своем ядре от Древней Руси. Дух всепроникающий и не только благодаря непосредственному общению крестьян и святых. Лучшим доказательством этого служит именно то, что, минуя временную специфику, в которой он некогда достигал человека, это был дух, запечатлевшийся в человеке как непреходящий момент личности, разделяемый собратьями по нации, им общий, имманентный — я имею в виду духовный склад человека, черты его ментальности.

К открытому и изученному Федотовым в сущности нечего добавить. Главное им сказано. Далеко за пределами истории средневековой Руси, до рубежа XIX‑XX вв., чтобы не входить в последующее время, в народе остается жить как этический — и потому не подлежащий уничтожению и гибели принцип — непротивления злу насилием. В истории русского народа этот принцип жизни и поведения оплачен жертвами, не поддающимися исчислению. Он, как правило, связан с религиозной верой и убежденностью. Это был фактор исторической жизни народа, и, не обнимая всю совокупность его, без учета этого фактора, история России неполна. Только Индия, ее народ, ее мыслители дают пример непротивления злу насилием более убедительный, яркий, массовый и исторически действенный, не говоря о том, что куда более древний. Махатма Ганди, заключая свою автобиографию (в ее последней строке), обратился к моральной силе «самоуничижения» — кенозису в греческом оригинале понятия[235].

Среди поэтических шедевров Тютчева имеется и исключительно кенотический. Мало кто из русских читателей, с тех пор как он стал их достоянием, не восхищался этим шедевром и не сохранил в памяти его дословно. Однако напоминаем о нем не только потому, что он относится к рассматриваемой здесь теме и обнажает «простоту» в ее сложности и представляет собой одно из наивысших творческих достижений поэтического гения. Здесь имеются строки, дающие повод поделиться с читателем заслуживающей внимания информацией из переписки великого ученого–гума- нитария нашего века Арнольда Тойнби с достойным по масштабу личности и таланта и эрудиции корреспондентом — академиком Николаем Иосифовичем Конрадом. До сих пор не издана большая часть их переписки, представленная в машинописных копиях в моем домашнем архиве. Итак, Тютчев:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа, —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил благословляя.

«Взор иноплеменный» и вовсе не «гордый» сполна оценил наличие кенотипического начала в русской культуре и его место и значение в русской истории.

Тойнби — Конраду 23 апреля 1969 г.: «…для меня величайшие русские герои — это средневековые Борис и Глеб, которые добровольно пошли на казнь вместо того, чтобы сражаться за свои права и свою жизнь. Это была крайняя степень кеносиса, а кеносис (если я правильно толкую традиционное теологическое значение этого слова) — это добродетель, которой Западу особенно не хватает. Мы стали рабами вожделения богатства и силы…»

Конрад — Тойнби 30 ноября 1969 г.: «С этим письмом я посылаю две фотографии тех самых юношей — Бориса и Глеба, — о которых Вы писали в предыдущем письме. Картины были написаны Нестеровым между 1890 и 1895 годом для собора Св. Владимира, строившегося в то время в Киеве. К сожалению, это только фотографии с репродукций этих картин… Но, я думаю, что и эти репродукции говорят сами за себя.

Я решил послать их Вам, потому что на меня произвело глубокое впечатление Ваше проницательное понимание их характеров и той высшей жертвы, которую принесли эти два героя нашей древней истории. Их деяния были ясны Вам в свете кеносиса, как Вы сами сказали. Мне кажется, что нестеровское изображение этих двух благородных юношей делает еще более рельефными эти свойства…

Что касается кеносиса, то мне представляется, что едва ли в наши дни существует какая‑либо еще концепция, столь существенная для людей».

И на этом завершим очерк, сознавая, что остаются неиспользованными большие резервы в понимании глубины содержания и исторической действенности кеносиса в условиях русской действительности, но меру нашей компетентности в изучении проблемы мы почти исчерпали.

§ 3. «ТРАГЕДИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ СВЯТОСТИ». КРИЗИС СРЕДНЕВЕКОВО–ПРАВОСЛАВНОЙ ТРАДИЦИИ

Предложенное выше описание феномена святости никак не согласовывалось с его историей на протяжении его русской традиции. Века, пролегающие между Феодосием Печерским и Нилом Сорским и его последователями, менее всего способствовали удалению от мира во всех переменах и перипетиях истории. Стремление святых как бы изнутри переделать мир, формируя мирян в качестве православно–христианских личностей, пересекалось глубоким вторжением исторической действительности в мир святости. Волей или неволей церкви приходилось считаться и с княжескими междуусобицами, не обходившими ее, и со сношением великих князей с Константинополем и его ставленниками на Руси, с конфликтами между светскими и духовными властями, как и их обоюдосторонними соглашениями, чаще в пользу светских властей, что было в целом в высшей степени положительным для хода отечественной истории. Трудно, например, переоценить значение перевода митрополичьей кафедры в Москву при Иване Калите. Трудно переоценить выдающуюся роль митрополита Алексея — регента в малолетство Дмитрия Донского — в восточной внешней политике Москвы. Связи духовной и государственной властей

7–463 сопровождают весь путь истории как церкви, так и государства. В целом это были партнерские отношения, умело обходившие острые углы между альтернативой «священство выше царства» и «царство выше священства». До поры до времени, конечно. Исключительно важным для судеб народа и страны, многократно переживавшей испытания военных вторжений как с Востока, так и с Запада, была неустанная и успешная проповедь духовенства, призывавшего к духовному единению и сплочению русских людей на конфессиональной основе православия.